сайт публикует статью известного филолога и переводчика Константина Азадовского, посвященную контактам Генриха Бёлля с советской правозащитной и неофициальной писательской средой. Статья впервые увидела свет в научном сборнике МГУ «Литература и идеология. Век двадцатый» (вып. 3, М., 2016). Мы благодарим К.М. Азадовского за разрешение на публикацию текста в рамках нашего проекта к 100-летию Бёлля.

Имя Генриха Бёлля пришло к советским читателям в год ХХ съезда КПСС (1956). Сперва это были небольшие рассказы. Но уже вскоре «толстые» советские журналы, за ними - издательства пытаются (сперва робко, затем все решительней) публиковать повести и романы Бёлля («И не сказал ни единого слова», «Где ты был, Адам?», «Дом без хозяина», «Бильярд в половине десятого»). Во второй половине 1950-х годов Бёлль становится в СССР одним из самых известных и читаемых западных - и что особенно важно - западногерманских авторов . После Второй мировой войны в СССР переводили главным образом произведения восточногерманских писателей; среди них были такие крупные мастера, как Анна Зегерс или Ганс Фаллада, Бертольт Брехт или Иоганнес Р. Бехер. Генрих Бёлль воспринимался в этом ряду как писатель «с другого берега», принадлежащий, кроме того, к молодому и прошедшему через войну поколению. Его голос звучал иначе, чем у других авторов. К каким бы темам ни обращался Бёлль, он писал в конечном итоге о совести и свободе, о милосердии, сострадании и терпимости. Немецкая тема и недавняя немецкая история были освещены в его произведениях иным, «человеческим» светом. Именно это и обеспечило ему колоссальный успех в советской стране, едва опомнившейся от кровавой сталинской диктатуры.

Сегодня, оглядываясь назад, можно сказать: произведения Белля, разошедшиеся в СССР огромными тиражами, оказались - на волне хрущевской оттепели - одним из ярких литературных событий той эпохи, полной радостных (к сожалению, несбывшихся) надежд и продолжавшейся приблизительно восемь лет - до снятия Хрущева в октябре 1964 года. Встреча многомиллионного советского читателя с произведениями Бёлля воспринималась как новое открытие Германии.

Бёлль впервые посетил Москву осенью 1962 года в составе делегации немецких писателей, прибывших по приглашению Союза писателей, и его знакомство с советской Россией (пребывание в Москве и поездки в Ленинград и Тбилиси) протекало в тот раз преимущественно в официальном русле. Впрочем, раскол внутри писательской интеллигенции на «инакомыслящих» и «функционеров» в то время еще не обозначился столь отчетливо, как во второй половине 1960-х годов, Бёлль получил возможность общения с людьми, которых через несколько лет уже вряд ли пригласили бы на официальную встречу с делегацией из ФРГ. Среди них был, в числе других, и Лев Копелев, уже писавший о Бёлле , и его жена Раиса Орлова. Эта встреча обернется для Копелевых и семьи Бёлля тесной многолетней дружбой и перепиской. Помимо Копелевых, Бёлль встретил за время своего первого пребывания в Москве и Ленинграде немало людей, с которыми тесно и надолго сдружился (переводчики, литературные критики, германисты). Все они искренне тянулись к Бёллю: он привлекал к себе не только как известный писатель или немец, прошедший войну, но и как человек «оттуда», из-за Железного Занавеса. «Ты очень важен для нас как писатель и как человек», - напишет ему Копелев 2 декабря 1963 года .

Этот интерес был взаимным. Советская интеллигенция стремилась к общению с Бёллем, но и Бёлль, со своей стороны, искренне тяготел к ней. Неудовлетворенный духовной ситуацией в современном ему западном мире, Бёлль надеялся найти в России, стране Достоевского и Толстого, ответ на вопросы, которые его глубоко волновали: каков он на самом деле, этот «новый мир», построенный якобы на принципах социальной справедливости? Писателю хотелось сопоставить западную действительность, к которой он относился критически, с новым миром, возникшим на территории бывшей России, и найти ответ на вопрос: что это за люди, населяющие советский мир, каковы их нравственные особенности и свойства, и справедливо ли связывать с этим миром надежду на духовное обновление человечества? В этом, надо сказать, Генрих Бёлль не слишком отличался от других западноевропейских писателей ХХ века, воспитанных на классической русской литературе XIX века и видевших именно в России (патриархальной, позднее - советской) убедительный противовес «гнилой» и «гибнущей» цивилизации Запада (Райнер Мария Рильке, Стефан Цвейг, Ромен Роллан и др.).

После 1962 года Бёлль приезжал в СССР еще шесть раз (в 1965, 1966, 1970, 1972, 1975 и 1979 годах) и каждый раз не как турист или известный писатель, а как человек, стремящийся осмыслить то, что происходит «при социализме». Бёлль пристально вглядывался в жизнь страны и ее людей, пытаясь увидеть ее не через окно туристского автобуса, а глазами людей, с которыми он общался. Встречи с друзьями в России становятся со временем неотъемлемой и, как представляется, внутренне необходимой частью его существования. Круг знакомств неизменно расширяется - настолько, что, приезжая в Москву, писатель почти все свое время отдает беседам со старыми и новыми друзьями (с этой точки зрения Бёлля нельзя сравнить ни с одним западноевропейским или американским писателем той поры). К литераторам и филологам-германистам, знавшим немецкий язык, читавшим Бёлля в оригинале, переводившим его произведения или писавшим о нем (К.П. Богатырев, Е.А. Кацева, Т.Л. Мотылева, Р.Я. Райт-Ковалева, П.М. Топер, С.Л. Фридлянд, И.М. Фрадкин, Л.Б. Черная и др.), присоединяются люди других профессий: художники (Борис Биргер, Валентин Поляков, Алек Раппопорт), актеры (прежде всего - Геннадий Бортников, блестяще исполнивший роль Ганса Шнира в спектакле «Глазами клоуна» в Театре Моссовета) и др. Что касается советских писателей, то в ряду тех, с кем встречался (подчас мимолетно) Генрих Бёлль, мы видим Константина Паустовского и Михаила Дудина, Бориса Слуцкого и Давида Самойлова, Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского, Беллу Ахмадулину и Василия Аксенова, Булата Окуджаву и Фазиля Искандера, Виктора Некрасова и Владимира Войновича (общение Бёлля с двумя последними продолжилось и после их отъезда из СССР). В 1972 году Бёлль знакомится с Евгенией Гинзбург и Надеждой Мандельштам, чьи мемуарные книги уже появились к тому времени на Западе (для книги «Крутой маршрут» Белль написал вступление). Внимание Бёлля к современной ему советской литературе, его попытки поддержать некоторых советских писателей (например, Юрия Трифонова, которого он в 1974 году выдвигал на Нобелевскую премию ) или привлечь к ним внимание читающей немецкой публики - неотъемлемая и важнейшая часть его публицистики 1970-х - 1980-х годов.

И все же центральной фигурой среди московских знакомых Бёлля неизменно оставался Лев Копелев . Именно благодаря ему Бёлль вступил в общение с тем узким кругом, который по праву можно считать российской культурной элитой того времени и который был безусловно отмечен более или менее выраженным «диссидентством» . Многие из них станут впоследствии близкими друзьями и корреспондентами немецкого писателя: художник Борис Биргер , переводчик Константин Богатырев, хозяйка московского «диссидентского» салона Мишка (Вильгельмина) Славуцкая и др. - все они познакомились с Бёллем при участии Копелевых . Однако самой заметной фигурой в этом кругу был тогда, несомненно, Александр Солженицын. Отношения Бёлля и Солженицына завязались в 1962 году - в ту пору, когда повесть «Один день Ивана Денисовича» еще только готовилась к публикации, а Копелев, познакомивший обоих писателей, искренне называл Солженицына своим «другом». Впоследствии Бёлль посвятит Солженицыну - по мере появления его книг в Германии - несколько очерков и рецензий. Имя Солженицына постоянно присутствует в его переписке с Копелевым, хотя упоминается, как правило, не впрямую: либо обозначается литерами А.С., либо намеком «наш друг», либо - после февраля 1974 года - иносказательно (например, «твой гость»).

Из архива Марии Орловой

Духовная эволюция Солженицына, его внутренний путь и, соответственно, его расхождение с Копелевым - важнейшая тема русской общественной мысли ХХ века, и к различным сторонам этой «дружбы-вражды» еще не раз будут обращаться историки (и не только историки литературы). Любопытно, что в нараставшей полемике (уже в 1980-е годы) Бёлль не занял безоговорочно позицию Копелева: в русском национализме Солженицына ему (Бёллю) виделась известная «правота».

Выдворение Солженицына из СССР 13 февраля 1974 года, его приземление во Франкфуртском аэропорту, где его встречал Бёлль, и его первые дни на Западе, проведенные в доме Бёлля под Кельном (Лангенбройх / Айфель), - крупнейшие события той поры, ставшие ныне хрестоматийными, представляют собой «апогей» в отношениях русского и немецкого писателей и одновременно символизируют сближение русской и германской культуры через голову любых «правительств» и любой «идеологии».

Рядом с Солженицыным возвышается Анна Ахматова. Обстоятельства, в которых она оказалась после 1946 года, были, судя по всему, хорошо известны немецкому писателю, посетившему ее 17 августа 1965 года в Комарово. Бёлля, его жену и сыновей сопровождали в этой поездке Лев и Раиса Копелевы и ленинградский филолог-германист Владимир Адмони, давний и близкий знакомый Ахматовой - с ним Бёлль познакомился в 1962 году во время приема немецкой делегации в ленинградском Доме Писателя. Профессор Адмони выделялся среди ученых своего поколения эрудицией, изяществом и «европеизмом». Не удивительно, что, едва познакомившись с Адмони, Бёлль почувствовал к нему интерес и симпатию.

Комаровская встреча Бёлля с Ахматовой оказалась единственной, но надолго запомнившейся немецкому писателю. «Часто вспоминаю нашу совместную поездку к Анне Ахматовой, замечательной женщине»,- писал Белль Владимиру Адмони (письмо от 15 сентября 1965 года) .

Впоследствии Бёлль и Адмони регулярно обменивались письмами, которые представляют собой - в своей совокупности - важное добавление к переписке Бёлля и Копелева. В некоторых из них Бёлль откровенно рассказывает Адмони о событиях своей жизни, делится своими взглядами на жизнь современной Германии, причем некоторые из его суждений весьма примечательны.

«<…> И у нас здесь теперь происходит такое, что не просто не весело, а прямо-таки опасно: в особенности Берлин и все, что с ним связано, - сплошная демагогия. Немцы не желают понять, что они проиграли захватническую войну и совершали убийство других народов, у них начисто отсутствуют понимание и чувство (никогда не было ни того, ни другого) неумолимости истории. Не слишком радостно и то, что появляется и уже появилось здесь в этом году под видом “молодой” литературы: бо льшая часть ее full of sex - таким, который, по-моему, жалок и провинциален и, что гораздо хуже, - полон насилия и жестокости. Иногда мне страшно: кажется, что элементы садизма перешли из концентрационных лагерей в нашу литературу…»

Это и многое другое, о чем писал ему Бёлль, находило у Адмони живейший отклик и понимание. Своей статье, посвященной роману Бёлля «Глазами клоуна», Адмони дал название «С позиций человеческой души» (редакция устранила слово «душа», и статья появилась под названием «С позиций человечности) .

Наряду с Адмони, Бёлль был знаком и дружен с другим ленинградским филологом - переводчиком и литературоведом Ефимом Эткиндом. Его личное знакомство с Бёллем восходит к 1965 году. В ту пору Эткинд был тесно связан с Солженицыным и помогал ему в создании «Архипелага ГУЛАГ». В 1974 году Эткинд был исключен из Союза советских писателей и вынужден был - под давлением властей - эмигрировать (подобно Солженицыну или Льву Копелеву, Эткинд не хотел уезжать и публично призывал советских евреев не делать этого). Впоследствии Эткинд описал события того времени, как и свою принципиальную позицию в отношении «отъездов», в мемуарной книге «Записки незаговорщика», известной в Германии под названием «Unblutige Hinrichtung. Warum ich die Sowjetunion verlassen musste» («Бескровная казнь. Почему я вынужден был покинуть Советский Союз», 1978).

Фото Екатерины Зворыкиной

Именно Эткинд познакомил Бёлля с молодым ленинградским поэтом Иосифом Бродским (в 1964 году Эткинд, наряду с Адмони, выступал в суде общественным защитником Бродского). Поразительное обстоятельство: не владевший русским языком, Бёлль сразу же оценил Бродского, почувствовал его значительность, его творческие возможности. Он пригласил Бродского принять участие в телевизионном фильме «Петербург Достоевского», сценарий которого написал сам (вместе с Эрихом Коком) . Участие Бродского в этом фильме, до сих пор неизвестном в России, - факт примечательный. Это, в сущности, первое появление Бродского перед кинокамерой (во всяком случае, «западной»), и все, что он увлеченно произносит в том фильме, - важное и подлинное свидетельство его тогдашних настроений и взглядов.

Сохранилась фотография, сделанная женой Эткинда, Екатериной Зворыкиной: Бёлль, Эткинд и Бродский, втроем, в квартире у Эткиндов. Фотография сделана в феврале 1972 года. Через несколько месяцев Бродский покинет страну.

Выдавливание людей из страны стало в 1970-е годы обычным способом расправы с инакомыслящими. Иосиф Бродский открывает этот ряд (1972); за ним следует Солженицын (1974), за ним - Эткинд (1974), затем - Лев Копелев (1980). Все они оказываются на Западе, и все они - друзья или знакомые Генриха Бёлля, которые поддерживают с ним отношения, пользуются его помощью и т. д.

Таким образом, Генрих Бёлль - прежде всего благодаря Льву Копелеву - оказался в самом центре советского инакомыслия 1960-х - 1970-х годов, и, можно сказать, активным участником русского освободительного движения «застойной» эпохи. Бёлль был хорошо информирован обо всем, что происходило в те годы в Москве: в письмах Копелева к нему упоминаются Андрей Амальрик, Юрий Галансков, Александр Гинзбург, Наталья Горбаневская, генерал Петр Григоренко, Юлий Даниэль, Анатолий Марченко, Андрей Синявский, Петр Якир, украинские узники совести (Иван Дзюба, Валентин Мороз, Евгений Сверчук, Иван Свитличный, Василий Стус…) и другие. Информация об их положении проникала на Запад и в западную прессу не в последнюю очередь благодаря письмам Копелева, содержавшим не только сведения об арестах, обысках, судебных процессах в отношении отдельных людей, но и ряд ценных для Бёлля, суждений, советов, рекомендаций. Так, летом 1973 года, когда возник вопрос о приеме советских авторов в Международный ПЕН-клуб (одна из форм поддержки в то время), Копелев сообщает Бёллю, избранному в 1972 году президентом этой организации, свое мнение о том, как следует действовать.

«Очень, очень прошу тебя и всех руководителей ПЕНа, желающих помочь нам делом, - пишет, например, Копелев Бёллю (письмо от 6-10 июля 1973 года), - ускорить прием в национальные отделения ПЕНа в первую очередь тех писателей, которым угрожает опасность (Максимов, Галич, Лукаш , Кочур , Некрасов, Коржавин). Объективности ради следует включить и нейтральных авторов, Вознесенского, Симонова, Шагинян, Георгия Маркова; не забудьте и тех, кто в настоящее время подвергается, по-видимому, меньшей угрозе (Алекс. Солженицын, Лидия Чуковская, Окуджава, я также); но теперь, после Конвенции, наше положение может опять осложниться . Однако прежде всего: не ослабляйте всевозможных общественных и (доверительно-) лоббистских усилий в защиту осужденных - Григоренко, Амальрика, Буковского, Дзюбы, Свитличного и других. Пожалуйста, объясни всем у вас: сегодня возникла реальная возможность - как никогда прежде!!! - эффективно воздействовать из-за рубежа на здешние власти путем дружественного, но постоянного давления. Надо, чтобы в этом участвовало как можно больше “авторитетных” людей: политиков, промышленников, художников, журналистов, литераторов, ученых… и пусть их усилия не ограничиваются одноразовыми манифестациями - следует вновь и вновь настойчиво говорить об этом, писать, просить, требовать, выступать с коллегиальными поручительствами. Великодушие, терпимость, гуманность и тому подобное - наилучшие предпосылки для доверительно-делового общения, они свидетельствуют о силе, надежности, честности и т.д.» .

Генрих Бёлль, нет сомнений, принимал близко к сердцу просьбы своего московского друга и откликался на них. Он неоднократно подписывал письма и ходатайства, адресованные руководителям СССР, просил об освобождении политзаключенных или смягчении их участи. Уместно вспомнить также о внимательном отношении Бёлля ко всему, что происходило тогда в русской эмиграции, особенно в Париже, к спорам и идейным баталиям в этой пестрой среде. Бёллю казалось, что советские диссиденты пристрастны в своих оценках: заявляют, что Запад недостаточно противостоит той угрозе, которую представляет собой Советский Союз, принимают западный плюрализм за мягкотелость или «беззаботность», слишком непримиримы к «социалистам» и «левым» (которым Бёлль симпатизировал). Немецкий писатель полемизировал с Владимиром Буковским и Наумом Коржавиным , критиковал позицию Владимира Максимова и его журнал «Континент», пользовавшийся финансовой поддержкой «правого» Акселя Шпрингера.

Резюмируя, можно сказать, что в истории свободомыслия и духовного сопротивления, каким оно сложилось в нашей стране в 1960-е - 1980-е годы, имя Генриха Бёлля занимает особое, исключительное место.

Обзор «диссидентских» связей Бёлля будет неполон без имени Константина Богатырева, переводчика немецкой поэзии, в прошлом - узника Гулага. Они познакомились в Москве осенью 1966 года, переписывались и встречались каждый раз, когда Бёлль приезжал в Москву. Именно Богатырев познакомил Бёлля с А.Д. Сахаровым , судьба которого волновала немецкого писателя, неоднократно выступавшего в защиту гонимого академика . Состоявшаяся встреча (по ряду вопросов между ними возникла дискуссия) повлекла за собой «совместное обращение в защиту Владимира Буковского, всех политзаключенных и узников психбольниц, в особенности больных и женщин» . В своих воспоминаниях А.Д. Сахаров называет Бёлля «замечательным человеком» .

Константин Богатырев скончался в июне 1976 года после удара по голове, нанесенного ему в подъезде московского дома у дверей его квартиры. Ни исполнители преступления, ни его заказчики до настоящего времени не известны, хотя в общественном сознании утвердилось мнение, что это была своего рода «акция устрашения» со стороны КГБ. Так, вероятно, думал и Бёлль. Насильственная смерть Богатырева глубоко поразила Генриха Бёлля, откликнувшегося на это событие сочувственной и проникновенной статьей. «Он принадлежал, - пишет Бёлль о Богатыреве, - к числу наших лучших московских друзей. Он был прирожденный диссидент, один из первых, с кем я познакомился; он был таковым по своей природе, инстинктивно - задолго до того как диссидентство сложилось как движение и получило известность…» .

В этих словах Бёлль затрагивает один из аспектов российско-советской общественной жизни, тему бурных и не вполне отзвучавших дискуссий: диссидент или не диссидент? Кого можно причислить к этой группе? Углубляясь в этот вопрос, современная французская исследовательница решительно разъединяет «инакомыслящих», «кухонных» бунтарей, и «диссидентов» - людей, которые «смеют выйти на площадь». «В семидесятые и восьмидесятые годы, - сказано в ее книге, - миллионы людей в СССР думают “иначе”, чем власти, питают - одни в большей, другие в меньшей степени - сомнение, недоверие и даже враждебность по отношению к тому, что проповедует и чего требует государство. Но лишь несколько десятков из них становятся диссидентами: осмеливаются публично требовать права и свободы, которые, как написано в законах и Конституции страны и как заявляется на словах, гарантированы советским гражданам. Какие бы разговоры ни велись в послесталинскую эпоху “на кухне”, мало кто открыто отстаивал свои взгляды “на площади” - именно с тех пор противопоставление “кухни” и “площади” закрепилось в русском языке» . Это смысловое различие сохраняется до настоящего времени. В своем недавнем интервью «Новой газете», появившемся накануне его 80-летия, Яков Гордин решительно противопоставляет оба понятия: «Я не был диссидентом, я был антисоветчиком» .

Так можно ли считать «диссидентами» Константина Богатырева, Иосифа Бродского, Ефима Эткинда, Льва Копелева? Или, скажем, Владимира Войновича, Владимира Корнилова, Бориса Биргера, друзей и знакомых Бёлля? Ведь они все были убежденными противниками советского режима, критиковали его открыто и подчас публично, подписывая, например, разного рода «протестные письма», не соблюдали «правил игры», которые навязывала Система (чтение запрещенной литературы, не санкционированные сверху встречи с иностранцами и т. п.). В то же время, это определение представляется неточным, поскольку никто из названных лиц не был участником какой-либо партии или группы, не примыкал ни к одному общественному движению и не занимался «подпольной» деятельностью. Критика советского режима не являлась их самоцелью или главным занятием; они писали прозу или стихи, переводили, творили. Вряд ли кто-то из них согласился бы с определением «диссидент». Лев Копелев, например, протестовал, когда его называли «диссидентом»; в своих письмах к Бёллю он подчас берет это слово в кавычки. Не удивительно: подобные настроения отличали в то время значительную часть критически мыслящей советской интеллигенции.

Слово «диссидентство» стало в СССР синонимом свободомыслия. Люди, открыто заявляющие о своем несогласии с действиями властей, издавна воспринимались в России как «масоны», «бунтари», «отщепенцы», представители «пятой колонны»; они становились «диссидентами» помимо собственной воли .

Конечно, в официальных советских инстанциях не слишком вдумывались в эти дефиниции; всех названных выше писателей или художников, знакомых и друзей Генриха Бёлля, власть огульно именовала то «диссидентами», то «злостными антисоветчиками». Не удивительно, что за Генрихом Бёллем - во время каждого его пребывания в СССР - велась пристальная оперативная слежка. Использовался механизм так называемого «внешнего наблюдения»; изучались письменные донесения и отчеты, поступавшие из Иностранной Комиссии Союза писателей «наверх» - в ЦК.

В середине 1990-х годов в российской печати были обнародованы документы, обнаруженные в Центре хранения современной документации. Это - важный биографический материал, своего рода «хроника» встреч и общений Генриха Бёлля, история его контактов с советской интеллигенцией. Из этих донесений можно, например, узнать, что летом 1965 года Бёлля, приехавшего в СССР с женой и двумя сыновьями, «принимали у себя на квартире Л.З. Копелев и его жена Р.Д. Орлова, Людмила Черная и ее муж Даниил Мельников, Илья Фрадкин, Е.Г. Эткинд, а также Михаил Дудин, с которым Бёлль познакомился в свой предыдущий приезд в Советский Союз». А в связи с пребыванием Бёлля в СССР в феврале-марте 1972 года подчеркивалось (в соответствующем донесении), что «успешному проведению работы с Генрихом Бёллем во многом мешает безответственное поведение члена СП Л. Копелева, который навязывал ему свою собственную программу и организовывал без ведома Союза писателей многочисленные встречи Бёлля» (названы, в частности, имена Евгении Гинзбург, Надежды Мандельштам, Бориса Биргера) .

Однако воспитательная работа с Бёллем не приносила желаемых результатов: писатель определенно тяготел к «оголтелым антисоветчикам». Это выясняется окончательно в 1974 году, когда Бёлль встречает во Франкфуртском аэропорту Солженицына и принимает его в своем доме под Кёльном. Правда, через год Бёлль снова прилетает в Москву, но стиль направленных в ЦК донесений уже не оставляет сомнений в том, что теперь власти видят в нем недруга, чуть ли не лазутчика.

«<…> Ищет встреч преимущественно с такими людьми, как Л. Копелев, А. Сахаров и им подобными, стоящими на враждебных нашей стране позициях», - сообщал «в порядке информации» В.М. Озеров, секретарь Правления СП СССР. Он же обратил внимание на то обстоятельство, что по возвращении в ФРГ Бёлль опубликовал подписанное им совместно с Сахаровым письмо руководителям Советского Союза с просьбой освободить всех политзаключенных. Слова «политических заключенных» секретарь Правления берет в кавычки и дает следующую рекомендацию: «Всем советским организациям целесообразно в отношениях с Бёллем проявлять в настоящее время холодность, критически высказываться о его недружественном поведении, указывать, что единственно правильный путь для него состоит в отказе от сотрудничества с антисоветчиками, которое бросает тень на имя писателя-гуманиста» .

Однако «писатель-гуманист» не слишком прислушивался к рекомендациям литературных чиновников и, следует отдать ему должное, никогда не заигрывал с официальной Москвой.

В конце концов, Бёлль был, как известно, на десять с лишним лет полностью отстранен от советского читателя: его прекратили переводить, публиковать, ставить на сцене и, наконец, перестали пускать в Советский Союз. Поддерживать с ним связь в те годы означало бросить вызов Системе. На это решались немногие.

Следует упомянуть о скандале, разразившемся в 1973 году вокруг публикации в «Новом мире» (№ 2-6) романа Бёлля «Групповой портрет с дамой». В тексте романа были произведены сокращения, касающиеся эротики, крепких народных выражений, изъяты пассажи, посвященные советским военнопленным, сцены, изображающие действия Красной армии в Восточной Пруссии, и т. п. Друзья Бёлля (Копелевы, Богатырев) считали ответственной за искажение текста переводчицу романа Л. Черную (хотя она, разумеется, действовала не по своей воле). «…Можно понять переводчицу, - вспоминала Евгения Кацева, добавляя, что у советской цензуры там (т. е. в романе Бёлля. - К. А. ) было к чему прицепиться» .

Константин Богатырев, сверивший оригинал с переводом, сообщил Бёллю о множественных вторжениях в его текст, «и обычно проявлявший терпимость толерантный Бёлль настолько вышел из себя, что запретил издавать его перевод отдельной книгой…» После этого в западногерманской печати начался шум, за которым последовал другой скандал, связанный с выдворением Солженицына. Общественное мнение (германисты, издательские работники, литературные и окололитературные круги) решительно осудили переводчицу, допустившую искажения текста. «…Я чувствовала себя незаслуженно оплеванной, оболганной, несчастной, - вспоминает Л. Черная. - И ни один человек за меня не заступился. Все делали вид, будто цензуры нет, а есть только недобросовестные переводчики. И клевали меня безостановочно» .

Генрих Бёлль умер в июле 1985 года. За несколько дней до его смерти в «Литературной газете» появилось (в сокращении) «Письмо к моим сыновьям» , и об этой публикации писатель успел узнать и, конечно, порадовался наступившему перелому. Но о том, что это событие не случайность и что 1985 год окажется «переломным» для всей новейшей истории, Генрих Бёлль не мог и подозревать.

Истории взаимоотношений Бёлля с его друзьями и знакомыми в Москве, Ленинграде и Тбилиси давно бы следовало посвятить том под общим названием «Генрих Бёлль и Россия». Множество документов (писем, телеграмм, фотографий, газетных вырезок), собранных под одним переплетом, дадут возможность увидеть Генриха Бёлля во всем многообразии его личных связей с узким, но замечательным кругом московско-петербургской культурной элиты. Немецкий писатель предстает в этой ретроспекции как деятельный участник нашей литературной и общественно-политической жизни того времени. Диссидент по духу, каким он и был в Германии 1960-х - 1970-х годов, Генрих Бёлль, писатель с «живой, чуткой совестью» , чувствовал свое внутреннее родство с этим кругом и воспринимал себя - разумеется, до известной степени, - советским диссидентом и, значит, русским интеллигентом.

Черная Л. Косой дождь. С. 479. Изложение событий в этой мемуарной книге представляется местами явно тенденциозным.

Бёлль Г. Письмо к моим сыновьям или Четыре велосипеда // Литературная газета. 1985. № 27, 3 июля. С. 15 (пер. Е. Кацевой).

Копелев Л. Во имя совести // Культура и жизнь. 1962. № 6. С. 28.

Рассказ о том, как Генрих Белль приезжал к нам в 1979 году

Александр Биргер

Этот текст лег в основу немецкого документального фильма "Генрих Белль: под красной звездой", где Алексей Биргер выступил в роли "сквозного" ведущего. Премьера фильма на немецком телевидении состоялась 29 ноября 1999 года, а в Москве фильм могли увидеть в Доме кино 13 декабря 1999 года - он был представлен от Германии на кинофестиваль "Сталкер".

ГЕНРИХ БЕЛЛЬ последний раз посетил Советский Союз в 1979 году, приехал на десять дней.

Так получилось, что я был свидетелем многих событий, связанных с этим визитом. Свидетелем, получившим возможность многое увидеть и многое запомнить, я оказался потому, что мой отец, художник Борис Георгиевич Биргер, был одним из ближайших русских друзей Генриха Белля.

НЕ ЖДАЛИ

Для того чтобы понять, почему Белля ждал в СССР не очень любезный прием, надо знать некоторые обстоятельства.

Официально Белль оставался "прогрессивным" немецким писателем, лауреатом Нобелевской премии, одним из самых весомых людей в международном Пен-клубе (где он долго был и президентом) - из-за этого, из-за его всемирной славы и значения любого его слова для всего мира ему, видно, и побоялись отказать во въездной визе. Но к тому моменту Белль уже успел во многом "провиниться" перед советской идеологией.

Писатель резко выступил в ряде статей и заявлений против ввода советских танков в Чехословакию. Судить о том, что произошло при подавлении "пражской весны", он мог как никто, потому что его угораздило оказаться в Праге как раз в момент вторжения войск Варшавского договора. Возможно, человечность позиции Белля оказалась добавочным оскорблением для наших властей: в одном из очерков об увиденном Белль писал, как ему жалко русских солдат, втянутых в эту грязную историю ни за что ни про что, приводил много фактов, каким шоком оказалось для рядового армейского состава обнаружить с рассветом, что они не на "маневрах", как им объявили, а в роли захватчиков в чужой стране. Рассказывал Белль и об известных ему случаях самоубийств среди советских солдат.

Среди многого, из-за чего точили зуб на Белля, можно припомнить и такой факт: в бытность Белля президентом международного Пен-клуба начальство Союза писателей всячески обхаживало и улещивало его, с тем чтобы он согласился принять Союз писателей в Пен-клуб "коллективным членом", то есть чтобы каждый принятый в Союз писателей одновременно получал бы и членство в Пен-клубе, а всякий исключенный из Союза писателей это членство терял бы. Белль даже не с возмущением, а с большим удивлением отверг этот бред, после чего многие писательские (и, кажется, не только писательские) "тузы" затаили на него лютую злобу.

Белль ущемил интересы писательской мафии не только тем, что отказался всем скопом зачислить ее в члены Пен-клуба. Довольно резкое объяснение с Союзом писателей и с ВААП произошло у Белля при участии Константина Богатырева, его близкого друга, замечательного переводчика с немецкого и правозащитника. Богатырев был убит при очень загадочных обстоятельствах, и Белль собирался посетить его могилу. Смерть Богатырева связывали с его правозащитной деятельностью. Но был и еще один момент. Незадолго до смерти Богатырев провел тщательный анализ русских переводов Белля (насколько помнится, по просьбе самого Белля - но это надо бы уточнить у людей, принимавших непосредственное участие в этой истории) и одних только грубейших искажений и переиначиваний авторского смысла набрал на сорок страниц убористого текста! Так, в результате этих искажений "Глазами клоуна" превратился из антиклерикального романа в антирелигиозный, атеистический, а ряд других произведений вообще оказался вывернутым наизнанку.

Белль был в ярости и потребовал, чтобы его вещи в таком виде больше в Советском Союзе не издавались. Естественно, это требование автора выполнено не было, но крови нашим чинушам это объяснение с негодующим Беллем попортило немало. Не говоря уж о том, что скандал получился международным и сильно повредил реноме "советской школы перевода - самой лучшей и профессиональной школы в мире" (что, кстати, было близко к истине, когда дело касалось переводов классики и "идеологически безвредных" вещей). Многие авторы стали опасливо приглядываться: а не слишком ли уродуют их в советских переводах.

Надо учитывать, что к работе не только с "идеологически скользкими", но и вообще с живыми западными авторами советское государство старалось допускать переводчиков, в которых было "уверено". То есть переводчики проходили тот же отсев, как и все другие граждане, которым по роду деятельности приходилось общаться с людьми западного мира. Исключения были редки.

Простым требованием соблюдать уважение к авторскому тексту Белль и Богатырев посягнули на основу основ системы, которая подразумевала очень многое, в том числе полный контроль над общением с западными людьми и над тем, в каком виде западные идеи должны доходить до советских людей.

Когда писатели и переводчики начинают жить по законам спецслужб (а главное - по законам "номенклатуры"), то и пути разрешения проблем они выбирают те, которые свойственны спецслужбам. И то, что Белль объявил во всеуслышание: одна из основных целей его приезда в Советский Союз -побывать на могиле Константина Богатырева и поклониться праху одного из ближайших друзей, не могло не вызвать озлобления.

Перечисленного вполне достаточно, чтобы дать понятие об общем фоне, на котором Генрих Белль, его жена Аннамари, их сын Раймонд и жена сына Гайде сошли с самолета в международный отдел аэропорта "Шереметьево" в понедельник 23 июля 1979 года.

Нам, встречающим, была видна таможенная стойка, за которой проверяли багаж семьи Беллей. Это был настоящий "шмон" с несколько парадоксальными результатами. У Белля изъяли последний, который он читал в дороге, номер журнала "Шпигель" с фотографией Брежнева на обложке, заключив, что раз есть фотография Брежнева, значит, в журнале наверняка напечатано что-то антисоветское, но не заметили и пропустили только что вышедшую на немецком языке книгу Льва Копелева - одного из запретных тогда авторов.

Белли остановились в новом здании при гостинице "Националь", и, немного передохнув, отправились на ужин, который в их честь устроили московские друзья. Ужин проходил у очень славной немолодой женщины, которую все называли Мишка. Насколько я понял из разговоров, она была этническая немка, прошла лагеря, а к тому времени стала активной участницей русско-немецкого культурного моста, главными архитекторами которого были Белль и Копелев, оба ее большие друзья.

Возник разговор и о том, что Генриху Беллю, тогда уже тяжелому диабетику (и не только диабетику - диабет был лишь одним, хотя и главным, "цветком" в большом букете болезней, лекарства от которых порой взаимоисключали друг друга), нужно соблюдение строгой диеты, а также обязательная привязка во времени между приемом пищи и приемом лекарств, как это бывает у диабетиков, находящихся на инсулиновых уколах. Семья Беллей не то что усомнилась, но спросила, смогут ли Генриху обеспечить такое питание в гостинице или нужно позаботиться о страховочных вариантах?

Уже на следующий день кое-какие планы пришлось корректировать, потому что стало очевидно, что власти всячески стремятся продемонстрировать Беллю недовольство его приездом и его планами, и кругом общения, намеченными на этот приезд, и прибегают к довольно сильному психологическому нажиму, порой больше похожему на психологический террор. С самого утра семью Беллей "вели" открыто, откровенно стараясь, чтобы Белли заметили слежку. Черные "волги" с торчащими и наведенными в их сторону антеннами (чтобы не было никаких сомнений, что все разговоры подслушиваются и записываются) постоянно вертелись рядом. Мы поехали в Измайлово, в мастерскую отца, где Белль очень внимательно просмотрел картины, которых еще не видел. Белль поражал вдумчивостью и сосредоточенностью, когда вглядывался в очередное полотно, каким-то даже не погружением в мир живописи, а растворением в этом мире, глубинным проникновением в образы художника. В такие минуты его сходство со старым мудрым вожаком слоновьего стада становилось еще очевиднее.

Из мастерской мы поехали обедать в квартиру отца на "Маяковской", решив после обеда немного прогуляться по Садовому кольцу, а оттуда двинуться за Таганку, посмотреть Крутицкий теремок и Андроников монастырь. Машины сопровождали нас все время, дежурили под окнами, когда мы обедали, а когда мы шли по Садовому кольцу, чтобы у площади Восстания (ныне Кудринской) свернуть к Пресне, вдоль края тротуара рядом с нами очень медленно ползла черная "Волга" с выдвинутыми и направленными в нашу сторону антеннами. Эта издевательски наглая слежка сделалась настолько невыносимой, что вдруг Владимир Войнович, бывший с нами с самого утра, вообще человек очень сдержанный, резко оборвал свой разговор с Беллем, подскочил к "Волге", рывком открыл ее дверцу и стал крыть сидевших в ней на чем свет стоит, крича, что это позор для всей страны и как им не стыдно. Все слегка оторопели, а потом нам с отцом удалось оттащить Войновича от машины. Надо сказать, люди в машине все это время сидели, не шелохнувшись и не глядя в нашу сторону.

Провокации шли по нарастающей, и характерный пример - как все усугублялись неприятности с необходимым для Белля диетическим и режимным питанием. В первое же утро Беллей почти час, что называется, "промариновали" у входа в ресторан "Националя". Они имели полную возможность лицезреть пустой зал и слышать, что столики еще не готовы и поэтому их не могут обслужить. Надо отметить, что перед тем как спуститься к завтраку, Белль принял свои лекарства и сделал инсулиновый укол. Так что дело могло кончиться плохо в первые же сутки пребывания Белля в Москве.

В какой-то момент к Беллю подошел человек и обратился к нему по-немецки, сообщив, что он тоже постоялец гостиницы, и спросил, не ошибается ли он, узнав знаменитого писателя. Белль ответил, что его собеседник не ошибся, и объяснил свою ситуацию. "О, так вы еще не знаете здешние порядки! - ответил узнавший Белля немец. - Вам просто надо знать, что как только метрдотель получит десять рублей, столик появится в ту же секунду".

Тут как раз подоспел Копелев, с первого взгляда понявший ситуацию и забравший Беллей с собой.

Подобное разложение в системе "Интуриста" наблюдалось на каждом шагу. Работники этой сферы вымогали деньги и взятки в другой форме, где только можно, наплевав на страх перед любыми "органами", перед возможностью нарваться на переодетого сотрудника КГБ - за вымогательство у иностранцев попавшегося могли взгреть так, что ему бы долго икалось.

Так, семья Беллей собиралась посетить Владимир и Суздаль, а для этого надо было получать особое разрешение. К даме, ведающей выдачей этих разрешений, Белль подошел в сопровождении Копелева. Дама хмуро буркнула, что разрешения выдаются за две недели, что еще надо решать, кому их давать, а кому нет, и что вообще у нее сегодня день рождения, она спешит и не может всем этим заниматься. Копелев попросил ее подождать пять минут, быстро потащил Белля в инвалютную лавку при гостинице и ткнул пальцем в колготки, флакончик духов и что-то еще. Белль заикнулся насчет того, что это будет наглая до неприличности взятка и вообще неудобно дарить женщине такую дрянь от незнакомого человека. Копелев возразил, что все удобно и для нее это не дрянь. Через пять минут они вернулись к этой даме, и Копелев с очаровательной улыбкой сказал: "Простите, мы не знали, что у вас день рождения. Но позвольте вас поздравить". Еще через пять минут специальное разрешение на поездку всей семьи Беллей во Владимир и Суздаль было у них на руках.

Творчество немецкого писателя Генриха Белля почти полностью посвящено теме войны и послевоенной жизни Германии. Его произведения сразу приобрели известность, стали печататься во многих странах мира, а в 1972 году писателю была присуждена Нобелевская премия «за творчество, в котором сочетается широкий охват действительности с высоким искусством создания характеров и которое стало весомым вкладом в возрождение немецкой литературы».
Первый сборник автора, состоящий из повестей и рассказов, «Странник, когда ты придешь в Спа…» посвящен трагической судьбе юных немецких парней, которым прямо со школьной скамьи пришлось идти на фронт. Эта тема продолжает развиваться и в более поздних циклах прозы «Когда началась война» и «Когда кончилась война». Перейдя к более крупным эпическим формам, Генрих создает свои первые романы о войне: «Поезд пришел вовремя» и «Где ты был, Адам?».
С 1939 по 1945 год Генрих Белль был солдатом гитлеровской армии. Его свидетельства как писателя-фронтовика имеют высокую степень достоверности. Когда встал вопрос об издании его романа «Где ты был, Адам?» в России, писатель одобрил издание своего произведения под одной обложкой с повестью Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», в которой война показана глазами молодого русского лейтенанта.
Действие романа «Где ты был, Адам?» происходит в 1945 году, когда немцам уже было ясно, что война проиграна. Немецкие войска отступают, идет эвакуация раненых. Белль показывает сломленных, измученных людей, которых «проклятая война» сделала равнодушными до апатии. Война принесла им только скорбь, тоску и ненависть к тем, кто послал их воевать. Героям произведения уже понятна бессмысленность войны, они внутренне прозрели и не хотят умирать за Гитлера. Эти обманутые и несчастные жертвы противопоставлены в романе «хозяевам смерти», для которых война – это нажива и удовлетворение маниакальной жажды власти над всем миром.
Повествование течет неспешно, даже вяло – это создает ощущение безысходности. Финальный эпизод романа потрясает читателя своим трагизмом. Герой романа Файнхальс, наконец, оказавшись в родном городе, улыбаясь от счастья, идет к родительскому дому, на котором вывешен огромный белый флаг. Солдат узнает в нем праздничную скатерть, которую когда-то стелила на стол мама. В это время начинается орудийный обстрел. Пробираясь к дому, Файнхальс повторяет: «Безумие, какое безумие!» На его глазах «шестой снаряд ударил по фронтону дома – вниз полетели кирпичи, штукатурка посыпалась на тротуар, и он услышал, как вскрикнула в подвале мать. Он быстро пополз к крыльцу, услышал приближающийся свист седьмого снаряда и закричал в смертельной тоске. Он кричал несколько секунд, ощутив вдруг, что умирать вовсе не так уж просто, громко кричал, пока снаряд не настиг его и, мертвым, бросил на порог родного дома».
Генрих Белль одним из первых немецких писателей поднял проблему вины и правителей, и народа Германии за развязанную мировую войну. Писатель утверждал, что война ни для кого не может быть оправданием.
В последующем творчестве Белль говорил об отношении к фашизму, описывал послевоенную разруху в Германии и те времена, когда начали поднимать голову новые фашисты, пытающиеся возродить культ Гитлера. Одним из волнующих писателя вопросов является вопрос будущего страны.
Хотя действие романов Белля «И не сказал ни единого слова», «Дом без хозяина», «Бильярд в половине десятого», «Групповой портрет с дамой» происходит в послевоенной Германии, война незримо присутствует в них, над героями тяготеет ее проклятие. Войну не могут забыть немцы, чьи отцы, братья, мужья погибли где-то в далекой России. Не могут забыть ее и бывшие мальчишки, чья юность прошла под пулями в окопах, – такие, как замечательный писатель, мужественный и честный немец Генрих Белль.

Впервые я увидела Генриха Бёлля осенью 1962 года в Москве, в Малом зале Центрального дома литераторов. В Малый зал набилось больше народу, чем он мог вместить; многие сидели на принесенных из фойе стульях.

Для советских читателей того времени он был самым важным современным немецким писателем. Переводилось все или почти все, что он писал. Его книги выходили большими тиражами. И, как правило, публиковались в журнале «Иностранная литература», иногда — в «Новом мире». Оба журнала — в первую очередь, конечно, «Новый мир» — играли важную роль в жизни советской интеллигенции. Через разветвленную сеть местных библиотек, а также благодаря подписке они доходили до самой глубинки. Если бы вы спросили читающего гражданина нашей необъятной родины, какого современного немецкого писателя он знает, то первым был бы назван Генрих Бёлль.

Отвращение к войне

Позднее, когда Бёлль поддержал Александра Солженицына и других преследуемых в те годы писателей, отношение к нему со стороны тех, кто официально руководил в Советском Союзе литературой, резко изменилось. Но в 1962-м все улыбались, в том числе руководивший церемонией в Малом зале ЦДЛ и сидевший во главе стола Борис Сучков (будущий директор академического Института мировой литературы), который по долгу службы вступил с Бёллем в идеологическую полемику.

Собственно, спорить-то было не о чем. Бёлль испытывал чувство вины и стыда за то, что — не по своей воле — участвовал в войне, в том числе на Восточном фронте, то есть воевал непосредственно против Советского Союза. Он этого никогда не скрывал, и в своих произведениях и в личных беседах откровенно говорил об этом. Искренне — а он вообще был очень искренний человек — сожалел, что дело было именно так. Он никогда не пытался оправдаться (и не любил, когда это делали его соотечественники), снять с себя тяжкое бремя вины и всегда разделял ответственность за содеянное гитлеровским рейхом, хотя от всей души ненавидел и Гитлера и его рейх.

Но Борис Леонтьевич Сучков, человек в высшей степени интеллигентный и порядочный, с трагической судьбой — по ложному доносу он провел энное количество лет в советских лагерях, — по заведенному порядку считал необходимым затеять с Бёллем бессмысленный диспут, от которого Бёлль не уклонился и в свойственной ему мягкой, доброжелательной манере отвечал напускавшему на себя воинственный вид Сучкову.

Когда официальная часть кончилась, мне удалось, протиснувшись к Бёллю, задать ему несколько вопросов и получить от него в подарок, с надписью красными чернилами, только что вышедшую в ФРГ тоненькую книжку — два рассказа: «Когда война началась» и «Когда война кончилась». Дома я немедленно прочитала их, и они покорили меня искренней интонацией, честностью и переданным в них горячим отвращением автора к войне. Эту книжку я храню до сих пор. Красные чернила выцвели и почти стерлись…

Потом мы еще несколько раз, в разные годы, встречались с Бёллем в ФРГ, и каждый раз беседовали о его произведениях. Я старалась расспросить, над чем он работает, какие темы и проблемы больше всего занимают его в тот или иной момент.

«Войну, — вспоминал Генрих Бёлль, — я прошел пехотинцем на различных полях военных действий между Кап Грине и дорогой на Керчь, был четыре раза ранен. Тем не менее война явилась мне как чудовищная машинерия скуки, которую нацисты делали еще скучнее, чем она есть от природы: кровавая, бесконечная скука, которая не прерывалась ничем, кроме писем от моей жены и родителей и ранениями, которые я приветствовал, потому что они как-никак означали отпуск.

Еще одно впечатление от войны: халтура. Наверное, есть писатели, которые являются халтурщиками, наверное, много халтурщиков среди плотников и политиков, но я думаю, что ни в одной профессии нет такого множества халтурщиков — и ни в какой профессии халтура не имеет таких кровавых последствий, как в профессиональном сообществе военных.

Наступил ужасающий конец войны: приказы, бесчеловечность которых уже нельзя было сравнить ни с чем; распад вермахта, который представлял собой полное разложение изнутри: орды, невиданные со времен 30-летней войны, расползались по стране, взрывая мосты; хмель уничтожения: дезертиров вешали, расстреливали за две минуты до конца войны, а где-то в своем бункере в Берлине сидел Гитлер, крыса распада, и грыз ногти, в то время как генералы и фельдмаршалы выполняли волю крысы».

Выброшенные ордена

Герой его знаменитого романа «Бильярд в половине десятого» выбрасывает свои ордена — не хочет, чтобы их обнаружил внук: «Два ордена? Ну, конечно, я же строил траншеи, прокладывал минные галереи, укреплял артиллерийские позиции, стойко держался под ураганным огнем, вытаскивал с поля боя раненых; да, крест второй степени и первой степени… Мы бросим их в водосточную трубу, пусть их затянет тиной в водосточной канаве».

Почему он выбрасывает ордена? Однажды его сын вытащил их из шкафа. Отец слишком поздно заметил роковой блеск в глазах мальчика. Необходимо выбросить их по крайней мере сейчас, пусть хотя бы внук не обнаружит их в дедовском наследстве: «Да сгинут почести, что были возданы нашим отцам, дедам и прадедам». Так герой Бёлля порывает со всей милитаристской традицией Германии.

Война в рассказах Бёлля — «ужас без конца и без края! День и ночь — военная форма и бессмыслица дежурств, высокомерно-визгливая раздражительность офицеров и грубые окрики унтер-офицеров! Всех согнали на войну, как в стадо, безнадежное серое громадное стадо отчаявшихся людей!» Повседневность войны — это грязные, кишащие вшами казармы, стужа на городских улицах чужих стран, трясущиеся в грузовиках солдаты, которые дрожат от холода и мечтают о горячем супе и сигаретах (рассказ «Тогда в Одессе»).

Нацистская пропаганда во имя поднятия боевого духа пыталась внушить юношеству трепетный восторг. В прессе, в еженедельных выпусках кинохроники, во всех жанрах и видах «патриотического» искусства и литературы война изображалась как «приключение», через которое должен пройти каждый уважающий себя юный немец.

Бёлль делал все возможное для дегероизации войны: «Война, там, где это действительно война, — это бесконечная игра, бесконечное бахвальство. Глупость, кровавая глупость, бессмысленные, абсолютно бессмысленные действия, о которых каждый знал, что они лишены смысла». Нигде читатель не найдет «доброго слова» о войне, ее зачинщиках и рьяных исполнителях приказов. Его герои — те самые «понурые», «удрученные» люди, которых погнали на бойню.

Один из самых знаменитых рассказов Бёлля — «Путник, придешь когда в Спа…». Израненный юноша попадает — на носилках — в родной город. Его несут по этажам и коридорам, и он понимает: он в рисовальном зале классической гимназии, превращенной в походный лазарет. В городе их три: одна гимназия Фридриха Великого, другая — гимназия Альберта, а третья — «гимназия имени Адольфа Гитлера».

Юношу принесли именно в ту, где он учился восемь лет, — гимназию Фридриха Великого. Он попал на фронт совсем недавно, прямо со школьной скамьи. Он думает: здесь установят новый памятник воинам. Сколько имен будет там высечено? «Ушел на фронт из школы и пал за… Но я еще не знаю, за что», — размышляет юноша, представляя свое имя высеченным на монументе.

На школьной доске — все еще написанные им слова! Почерк точно его — всего три месяца назад он написал на ней: «Путник, придешь когда в Спа…» (намек на известную историю о трехстах спартанцах). Он не успел дописать слово «Спарта». За этой школьной доской его распеленали, и он увидел, что у него нет больше рук и правой ноги.

Пронзительная история, лаконичная и безмерно печальная. Мальчишка-гимназист, еще пару месяцев назад писавший что-то мелом на школьной доске, превращен в инвалида — во имя фюрера и рейха. Это не просто антивоенный рассказ, но и суровая, уничтожающая все иллюзии критика школы прусского образца, где поставленная на ходули националистическая идеология довлела над всем, чему там обучали, лживо опираясь якобы на гуманистическую немецкую традицию.

Другой знаменитый рассказ Бёлля — «Смерть Лоэнгрина». Подросток пытается воровать уголь в поездах — ему надо кормить и согревать двух маленьких братьев, они сироты. Однажды его застукала охрана. Пытаясь спастись, он сорвался с поезда. Полуживой попадает в больницу, весь в крови и угольной пыли. Врач велит сделать ему обезболивающий укол. Боль проходит, и он чувствует себя счастливым, но думает о братьях: без него они не решатся взять хлеб и останутся голодными. Сестра-монашка спрашивает, как его зовут. «Грини», — отвечает он. Не говорит, что полное его имя — Лоэнгрин. Это мама звала его Грини, но она мертва. Он не крещен, и монашка, набрав воды в пробирку, хочет окропить его лоб и совершить обряд крещения. И в этот миг он умирает.

Война и развалины в творчестве Бёлля неотделимы. Голодные бездомные дети, ютящиеся в каких-то страшных углах, вынужденные воровать, чтобы выжить, жестокость большинства взрослых, жестокий мир, где ребенку со сказочным именем нет места.

Глазами клоуна

Важнейшим событием как в творческой биографии самого писателя, так и в литературной жизни ФРГ тех лет стал выход в свет романа «Глазами клоуна» (1963). Пожалуй, это любимое иностранное произведение советских читателей 60-х годов, о чем свидетельствует, в частности, инсценировка 1968 года в Московском драматическом театре имени Моссовета, где главную роль сыграл Геннадий Бортников и которая пользовалась большой популярностью у зрителей.

В ФРГ роман вызвал разноречивую реакцию. Жестко и даже злобно реагировала католическая церковь. Отношения с церковью — особая тема в творчестве Бёлля. Христианство для него — прежде всего моральная категория. Подлинную веру он понимает как подлинную человечность. Способность любить человека, понимать его запросы и нужды — это для Бёлля всегда главный критерий в оценке личности. Стремление защитить личность от насилия и есть в его глазах высшая христианская добродетель.

В центре произведений Бёлля часто — набожные люди. Христианская тема тесно связана с проблемой ответственности. Война, преступления против человечности, пренебрежение к человеческим потребностям и запросам, ханжество, бессердечие, расчетливость, карьеризм, ложь — все это в понимании писателя противоречит христианской морали, несовместимо с ней. Церковь, ее институты и высших священнослужителей он обвиняет в «оппортунизме», в сотрудничестве с нацизмом.

Критика официальных институтов церкви, клерикального конформизма играет важную роль в романе «Глазами клоуна». Из-за выраженного в нем беспощадного презрения к фальшивой, показной набожности, лицемерию и бессердечию «отцов церкви» роман вызвал злобную реакцию. Церковь открыто выступила с нападками на Бёлля. Фрайбургский архиепископ упрекнул Бёлля в «разлагающей критике». Один церковник обрушился на писателя: «Г-н Бёлль, вы предлагаете людям камни вместо хлеба, более того: очевидно, многим вы предлагаете скорпионов вместо хлеба».

Клерикалы у него выписаны с наибольшей художественной достоверностью. Церковники обнаруживают карьеризм, тщеславие, жадность и ханжество; подлинные заботы и беды прихожан им чужды. Бессердечию, холодности и конформизму преуспевающих священнослужителей Бёлль противопоставляет нравственность набожных бедных и одиноких героев. Граница проходит не между верующими и неверующими, а между людьми нравственными и безнравственными.

Церковь начисто лишена в его изображении святости. Высокой нравственностью, моральной силой часто наделены представители «нижнего» яруса духовенства и скромные прихожане. С годами скепсис в отношении официальных институтов церкви становится заметнее. Писатель, по существу, исключает возможность христианского обновления.

Помнить или забыть

Все его творчество строилось вокруг нескольких главных тем. Важнейшим оставалось неприятие любых попыток вытеснить на периферию общественного сознания вину и ответственность за все злодеяния гитлеровского режима. Его безмерно огорчала, больше того, возмущала «неспособность скорбеть», равносильная вытеснению позорного прошлого из памяти поколений.

Осознание вины — трудная работа, и вовсе не все были к ней готовы. Процесс вытеснения прошлого из памяти опережал противоположный процесс осмысления и анализа. Выжившие после разгрома Третьего рейха растерянно озирались вокруг: предстояло начинать новую жизнь на разрушенном основании, в призрачном, почти ирреальном мире развалин и хаоса.

Прозрение, утеря иллюзий, смутное ощущение собственной виновности, попытки как-то связать воедино причины и следствия катастрофы — таково тогдашнее самоощущение немцев, во всяком случае, тех, кто твердо решил начать все заново, порвав с заблуждениями недавнего прошлого. Это действительно было очень нелегко, если учесть, как еще совсем недавно безошибочно действовал механизм оболванивания и обесчеловечения человека.

Заглянув в глубину пропасти и в ужасе отпрянув назад, они преодолевали болевой шок, причиненный войной и ставший спусковым крючком для движения мысли, для новых размышлений о пережитой катастрофе. Обманутые и преданные циничными лжекумирами, бессмысленно бросившими в топку войны миллионы жизней, они начинали понимать, как нелепо распорядились своей юностью и молодостью.

И тема управляемости человеком снова и снова возникает в его книгах — человек, которого принуждают стать безмолвным «винтиком» системы. Бёлля всегда занимает вопрос: что может человек противопоставить насилию государства?

Человек не имеет права прятаться от ответственности, заслоняться словом «приказ». Он обязан противостоять преступному режиму. Тема непричастности к насилию, стремление сохранить свою индивидуальность и «невинность души» — одна из главных в круге тем бёллевского творчества. Его герои — люди не преуспевающие, а стоящие в стороне: они не желают приспосабливаться.

Его герои ненавидят войну и хотят простой нормальной жизни, желают любви и близости женщины. Если воспользоваться не очень модным ныне выражением, Бёлль — мастер тонкого психологизма, способный улавливать и в тончайших нюансах передавать эту едва уловимую музыку души, звучащую на фоне грубых, брутальных аккордов войны. Он точно воспроизводит едва различимые движения души, так часто обрываемые кровавой реальностью военных будней.

При этом трепетный мотив мимолетной встречи играет нередко заглавную роль в тех маленьких трагических спектаклях, которые разыгрываются в его коротких ранних сочинениях. Любовь — главное, если не единственное, прибежище среди враждебного мира, позволяющее сохранить вопреки всему человеческую общность и твердость веры.

Сирые и убогие

Генрих Бёлль вошел в историю литературы как человек, который всегда был на стороне «сирых и убогих», против преуспевающих карьеристов, денежных мешков, наживающихся на бедах «простого человека».

Бёлля высокомерно упрекали, что от его произведений исходит «запах бедности», «кухонь, где стирают белье», и не хотели понимать его сердечную теплоту и глубокое сочувствие, которое он питал к искалеченным, не находящим своего места в жизни. Словам «литература развалин» пытались придать негативный смысл, даже превратить их в некое ругательство, но Бёлль всегда оставался верен своим героям: он жаждал, чтобы общество было более человечным, а государство более справедливым по отношению к этим людям.

Он считал, что роль литературы — не бездумно-конформистское одобрение всего, что делает власть, а, напротив, критика этой власти. Любую власть всегда найдется за что критиковать. И Бёлль, надо отдать ему должное, широко пользовался этим правом литературы.

В любой ситуации он отличался обезоруживающей человечностью и беспредельной искренностью. Именно это создало ему во всем мире репутацию нравственно безупречного человека, а в собственной стране его считали «совестью нации». Он возражал против этого, как мог, но так и оставался высшей «моральной инстанцией» до самого конца…

А я, пока жива, не забуду несколько встреч с этим великим писателем и замечательным человеком, наши беседы, его интерес к людям и его доброту, готовность понять и помочь, его внимательный и доброжелательный взгляд, его чарующую улыбку. Я только что закончила работу над книгой о Генрихе Бёлле и надеюсь, что найдется издательство, которое захочет ее издать.

Ирина Млечина,
доктор филологических наук, —
специально для «Новой»

Юлия Цымбал. Мир глазами Генриха Бёлля. Очерк; Генрих Белль. «Тогда в Одессе». Рассказ; Ольга Королькова. «А я был солдатом…» (фронтовые письма Генриха Бёлля)

Материалы печатаются к 95-летию со дня рождения Генриха Бёлля

ЮЛИЯ ЦЫМБАЛ

МИР ГЛАЗАМИ ГЕНРИХА БЁЛЛЯ
очерк

Писателя с мировым именем, нобелевского лауреата, прогрессивного деятеля – Генриха Бёлля называли «совестью немецкого народа». Его романы приобрели мировую известность благодаря тонкому психологизму, сатирическому гротеску и высокой художественности их автора. Жизненный путь писателя проходит во время политической неустроенности Германии, зарождения фашизма и второй мировой войны. Разрушением и уничтожением личности в романах писателя показана война. Бёлль выступает в роли наблюдателя за поведением человека в экстремальных условиях. Писатель рисует образы, которые реально и в то же время гротескно показывает читателю.
Генрих Бёлль родился в 1917 году в Кёльне. После окончания школы поступил в гуманитарную греко-римскую гимназию. Отказавшись вступить в гитлерюгенд, он постоянно подвергался насмешкам окружающих; после окончания гимназии Генрих Бёлль отказался от идеи пойти добровольцем на военную службу и поступил учеником в один из боннских букинистических магазинов. Весной 1939 года Генрих Бёлль поступил в Кёльнский университет, однако приступить к учёбе ему не удалось. В июле 1939 года его призвали на военные сборы вермахта, а осенью 1939 года началась война. Бёлль попал в Польшу, затем во Францию. Он воевал в России, Украине, Крыму. Был капралом на Восточном и Западном фронте. Затем последовали подряд четыре серьёзных ранения, а в 1945 году он сдался в плен американцам.
Бёлль – первый и самый популярный западно-германский писатель, книги которого были переведены на русский язык. Он издавался в Советском Союзе больше, чем у себя на родине, в ФРГ. «Долина грохочущих копыт», «Бильярд в половине десятого», «Хлеб ранних лет», «Глазами клоуна» – наиболее известные из переведённых на русский язык книг Бёлля. Писатель часто посещал Советский союз, побывал в Москве, Ленинграде, Тбилиси. Однако после того, как Бёлль встал на защиту советских диссидентов, в частности А. Солженицына, И. Бродского, В. Синявского, Ю. Даниэля, правительство Союза резко изменило своё отношение к писателю. Кроме того, Бёлль выступил с резким возмущением против вторжения русских танков в Прагу. Бёлля перестали печатать. Только после долгого перерыва, во время перестройки, в 1985 году, писателя снова стали публиковать в СССР. В этом же году Генрих Бёлль умер.

Интересно, что один из лучших его романов – «Мир глазами клоуна», был переведён в Советском Союзе совершенно неправильно. Или умышленно неправдиво.
По просьбе писателя была произведена проверка перевода романа. Проводил её исследователь Богатырёв. Он нашёл массу неточностей и искажений текста, в результате чего роман «Мир глазами клоуна» превратился из антиклерикального в антирелигиозный. Антиклерикальность не отрицает бога, в ней заложен протест против церкви, которая навязывает свои догмы государству. Ряд других произведений Бёлля тоже был неправильно переведён. Бёлль потребовал, чтобы в таком виде его произведения больше не издавались. Его требований, естественно, никто не стал выполнять и разразился международный скандал.

Произведения Бёлля всегда содержат тонкую психологическую игру, превращение и развитие простого человека в «агнца» или «буйвола». Новые «буйволы» опаснее старых. Они научились мимикрии. Отто и лавочник Грец, готовы предать родную мать во имя идеалов фашизма. Они трансформировались в цинизм министра, которому «не нравятся парни, которые ещё во что-то верят». Но он готов использовать эту веру в избирательной кампании. Фашист Неттлингер теперь называет себя демократом по убеждению, понятие «оппозиция» стало эфемерным – у «правых» и «левых» всё одинаково.
Времена не меняются…
Вспоминается книга современного израильского журналиста Ханны Арендт о банальности зла. Ханна присутствовала в качестве корреспондента журнала «The New Yorker» на суде в Иерусалиме, в 1961 году над Адольфом Эйхманом, бывшим немецким офицером, который сотрудничал с гестапо и был непосредственно в ответе за уничтожение около миллиона евреев. Исследуя мотивы, побуждающие простых немецких людей совершать преступления, она пришла к выводу, что они, будучи исполнительными людьми, просто выполняли приказы, данные им сверху. Эта банальность тупого исполнения привела к катастрофе, заставившей весь мир содрогнуться от ужаса…

Не все сегодня знают, что знаменитый писатель во время войны побывал в нашем городе. Впечатления он описал в очерке «Тогда в Одессе». Бёлль, будучи военным, вместе с другими солдатами готовился к военной операции в Крыму. Перед этим их высадили в Одессе. Всего один вечер, который оставил интересный след в воспоминаниях писателя…
При прочтении этого очерка создается реальная картина военной Одессы глазами Бёлля. Холод, разруха, мокрые улицы, булыжная мостовая. Группа военных вместе с писателем заходят в дом, где сидят их соотечественники, выпивают вино и общаются с девицами. Вино, конечно, было кислое, но его пили все, закусывая, впрочем, «восхитительными колбасками». Сидящий в углу солдат пел песню «Ах, солнце Мексики», вероятно, чтобы тёплые воспоминания о солнце, позволяли согреться. Здесь продавали всякие мелочи – ручки, зажигалки, часы, для того, чтобы получить взамен ещё немного вина и уюта.
В конце очерка писатель замечает, что больше не вернётся в Одессу никогда…

В 1987 году в Кёльне был создан фонд Г. Белля. Это неправительственная организация, тесно взаимодействующая с партией «Зелёных». Фонд поддерживает проекты в сфере развития гражданского общества, экологии и прав человека. Всего, за что боролся писатель, и борются все прогрессивные люди на земле.
_ __ __ _

ГЕНРИХ БЁЛЛЬ
ТОГДА В ОДЕССЕ
рассказ

Тогда в Одессе стояла стужа. Каждое утро в больших грузовиках мы тряслись по булыжникам на аэродром, дожидались, поёживаясь, пока вырулят на старт серые птицы, однако в первые два дня, в тот момент, когда мы уже должны были загружаться, следовал приказ об отмене вылета из-за плохой погоды - то над Чёрным морем сгущался туман, то небо заволакивало тучами, и мы опять залезали в большие грузовики и тряслись по булыжникам обратно в казармы.
Казармы, просторные и грязные, кишели вшами, мы примащивались где-нибудь на полу или усаживались за замызганные столы и играли в очко, что-нибудь пели, подкарауливая момент, чтобы слинять за ограду. Солдат маршевых формирований в казарме собралось много, и в город никому из них не полагалось. В первые два дня мы пытались смыться, но не тут-то было, нас ловили и в наказание заставляли таскать большие котлы с горячим кофе и разгружать хлеб; интендант-счетовод в полушубке, якобы предназначенном для передовой, стоял и считал буханки, не давая нам ничего заначить, а мы крыли и счёт, и порожденного им счетовода. Небо над Одессой всё ещё было и туманным, и темным, а постовые ходили, как маятник, туда-сюда вдоль чёрной, грязной казарменной ограды.
На третий день мы дождались, пока совсем стемнело, и тогда пошли прямо к главным воротам, а когда постовой нас задержал, мы брякнули ему: «Группа Зельчини» и прошли мимо. Было нас трое, Курт, Эрих и я, и шли мы не торопясь. Было всего ещё четыре часа, но уже царила полная тьма. У нас не было иных желаний, как только вырваться за эту длинную, чёрную, грязную ограду, и вот, вырвавшись, мы чуть ли не захотели обратно; мы ведь лишь два месяца были в армии и всего боялись, но, с другой стороны, мы понимали, что если снова окажемся там, за оградой, то будем опять рваться на волю, а уже тогда это нам вряд ли удастся; кроме того, было ещё только четыре часа, спать нам всё равно не дали бы - либо вши, либо пение, а то и собственный страх перед тем, что завтра будет хорошая погода и нас наконец перебросят в Крым, на верную смерть. Умирать нам не хотелось, и в Крым нам не хотелось, но не было и охоты торчать целый день в этой грязной, чёрной казарме, где стоял запах суррогатного кофе и где по целым дням сгружали хлеб, предназначенный для фронта, и где дежурили интенданты-счетоводы в полушубках, предназначенных для фронта, поглядывая, чтобы никто не заначил буханку.
Не знаю, чего нам хотелось. Мы просто медленно пошли по этой тёмной и ухабистой окраинной улочке, меж низеньких, неосвещённых домов; огороженная ветхим реденьким штакетником, застыла ночь, а за нею, казалось, раскинулась пустыня, пустошь, такая же, как дома, когда люди, затеяв строить дорогу, роют траншею, а потом передумывают, заваливают ров отходами, золой, мусором, и он снова зарастает травой, жёсткой и дикой, буйными сорняками, а табличку «Сбрасывать мусор запрещается» уже и не видно, так как её погребли под мусором…
Шли мы не торопясь, потому что было ещё очень рано. В темноте нам попадались солдаты, возвращавшиеся в казарму, а те, что шли оттуда, перегоняли нас; мы боялись патрулей и всего больше хотели повернуть назад, но мы знали и то, что в казарме нас охватит отчаяние и что лучше уж испытывать страх, чем отчаяние в этих чёрных, грязных казарменных стенах, где таскают котлы с кофе, снова и снова таскают котлы с кофе, и где сгружают хлеб для фронта, снова и снова хлеб для фронта, под присмотром интендантов, которые толкутся в роскошных полушубках, в то время как мы все дьявольски мёрзнем.
Иногда в домах то слева, то справа в окнах брезжился изжелта-сизый свет и слышались голоса – ясные и пронзительные, боязливые, чужие. А потом из тьмы вдруг выплыло совершенно яркое окно, за ним было шумно, и мы услышали, как солдаты поют: «Ах, какое солнце над Ме-кси-кой…»
Мы толкнули дверь и вошли: на нас пахнуло теплом и дымом, тут и впрямь были солдаты, человек восемь или десять, некоторые сидели с женщинами, и все они пили и пели, а один расхохотался, когда нас увидел. Мы ведь были зёленые ещё, к тому же все, как на подбор, коротыши, самые маленькие в роте; форма на нас была совершенно новенькая, грубое бумажное волокно на рукавах и штанинах кололось, да и подштанники и рубашки щекотали голую кожу, и свитера были совершенно новые, и тоже колючие.
Курт, самый маленький из нас, прошёл вперед и отыскал столик; он был учеником на кожевенной фабрике и не раз рассказывал нам, откуда доставляют кожу, хотя это и было производственным секретом, он даже рассказывал нам, сколько они на этом зарабатывали, хотя уж это было секретом из секретов. Мы сели рядом с ним.
Из-за стойки вышла женщина, чернявая толстушка с добродушным лицом, и спросила, что мы желаем пить; мы же сначала спросили, сколько стоит вино, потому что мы слышали, что в Одессе всё очень дорого.
Она сказала: «Пять марок графин», и мы заказали три графина вина. Мы просадили в очко много денег; что осталось, поделили по-братски, на каждого вышло по десяти марок. Кое-кто из солдат не только пил, но и ел; ели они жареное мясо, ещё дымящееся, положенное на белый хлеб, и колбаски, пахнувшие чесноком; тут только до нас дошло, что мы хотим есть, и когда женщина принесла вино, мы спросили, сколько стоит еда. Она сказала, что колбаски стоят пять марок, а мясо с хлебом - восемь; она ещё сказала, что это парная свинина, но мы заказали три порции колбасок. Солдаты целовались с женщинами, а то и лапали их, не стесняясь, мы не знали, куда нам деться.
Колбаски были горячие, жирные, а вино было очень кислым. Мы расправились с колбасками и не знали, что делать дальше. Рассказывать друг другу нам было уже нечего, мы две недели вместе проболтались в поезде, и всё уже порассказали. Курт был с кожевенной фабрики, Эрих с крестьянского хутора, а я прямо со школьной скамьи; нам все ещё было страшно, но мы согрелись…
Солдаты, целовавшиеся с женщинами, сняли портупеи и вышли с женщинами во двор; то были три девчонки с круглыми, смазливыми личиками, они что-то щебетали и хихикали, но отправились, теперь с шестью солдатами, по-моему, их было шестеро, во всяком случае не меньше пяти. Остались одни только пьяные, которые горланили: «Ах, какое солнце над Ме-кси-кой…» Один из них, стоявший у стойки, высокий светловолосый обер-ефрейтор, в этот момент обернулся и снова заржал, глядя на нас; вид у нас, надо полагать, и впрямь был как на учебных занятиях: мы сидели тихо и смирно, сложив руки на коленях. Потом обер-ефрейтор что-то сказал хозяйке, и она принесла нам прозрачного шнапса в довольно больших стаканах.
- Надо бы выпить за его здоровье, - сказал Эрих, толкая нас коленкой, а я стал кричать: «Господин обер-ефрейтор!» - и кричал до тех пор, пока он не сообразил, что я обращаюсь к нему, тогда Эрих снова толкнул нас коленкой, мы вскочили и хором крикнули:
- Ваше здоровье, господин обер-ефрейтор!
Солдаты захохотали, но обер-ефрейтор приподнял свой стакан и крикнул нам:
- Ваше здоровье, господа гренадёры1…
Шнапс был очень резкий и горький, но он согрел нас, и мы были бы не прочь выпить ещё.
Светловолосый обер-ефрейтор подозвал жестом Курта. Курт подошёл к нему и, обменявшись с обер-ефрейтором несколькими словами, подозвал нас. Тот сказал, что у нас не все дома, раз мы сидим без денег, надо что-нибудь толкнуть, вот и вся недолга, потом он спросил, откуда мы и куда держим путь, а мы сказали ему, что сидим в казарме, ждём, когда можно будет лететь в Крым. Он как-то сразу посерьёзнел, но ничего не сказал. Потом я спросил, что именно мы могли бы толкнуть, и он сказал: все.
Толкнуть здесь можно всё – шинель и шапку, или подштанники, часы, авторучку.
Шинель нам толкать не хотелось, страшновато - это ведь было запрещено, да и очень мы мёрзли, тогда в Одессе. Мы вывернули свои карманы: у Курта нашлась авторучка, у меня - часы, а у Эриха новенький кожаный бумажник, который он выиграл в лотерею в казарме. Обер-ефрейтор взял все три вещи и спросил хозяйку, сколько она может за них дать, а она, внимательно всё рассмотрев, сказала, что вещи плохие и что она может дать за всё двести пятьдесят марок, из них сто восемьдесят за одни часы.
Обер-ефрейтор сказал, что это мало, двести пятьдесят, но он сказал также, что больше она всё равно не даст, а раз уж мы завтра летим в Крым, то нам должно быть всё едино и надо соглашаться.
Двое из солдат, певших «Ах, какое солнце над Ме-кси-кой…» встали теперь из-за стола, подошли к обер-ефрейтору и похлопали его по плечу; он кивнул нам и вышел с ними.
Хозяйка отдала мне деньги, и я заказал каждому по две порции свинины с хлебом и по большому шнапсу, а потом мы съели ещё по две порции свинины и выпили по шнапсу. Мясо было свежее и жирное, горячее и почти сладкое, а хлеб весь пропитался жиром, и мы запили все это еще одним шнапсом. Потом хозяйка сказала, что мяса у неё не осталось, одни только колбаски, и мы съели по колбаске, заказав к ней пиво, густое, тёмное пиво, а потом выпили ещё по шнапсу и попросили пирожные, плоские, сухие пирожные из молотых орехов; потом мы снова пили шнапс и никак не могли почувствовать опьянения; зато нам было тепло и приятно, и мы забыли о колючих бумажных подштанниках и свитерах и вместе с вновь пришедшими солдатами пели хором: «Ах, какое солнце над Ме-кси-кой…»
К шести часам денежки наши кончились, а мы всё ещё не были пьяны; и мы отправились обратно в казарму, потому что нам было нечего больше толкнуть. На тёмной, ухабистой улице теперь не светилось ни одно окно, а когда мы добрались до проходной, постовой сказал, что мы должны зайти в караульную. В караульной было жарко и сухо, грязно, пахло табаком, и фельдфебель стал орать на нас и пригрозил, что последствия мы ещё увидим. Однако ночью мы спали очень хорошо, а на следующее утро мы снова тряслись в больших грузовиках по булыжникам к аэродрому, и было в Одессе холодно и замечательно ясно, на сей раз погрузились наконец в самолёты; а когда они поднялись в воздух, мы вдруг поняли, что никогда сюда не вернёмся, никогда…
_ __
1 Гренадёры – так в вермахте называли рядовых моторизованной пехоты.
_ __ __ _

ОЛЬГА КОРОЛЬКОВА

«…А Я БЫЛ СОЛДАТОМ…»
фронтовые письма Генриха Бёлля

Копии писем Г.Белля 1943-1944 г. любезно предоставлены Одесскому литературному музею Р.Беллем и Архивом Г. Бёлля (Кёльн).

Генрих Бёлль вступил в немецкую литературу в 1947 году, и первые его произведения были посвящены теме войны. Не только потому, что проблема осмысления далеко не самых славных лет немецкой истории была чрезвычайно актуальной для бёллевского поколения, но и потому, что единственным серьёзным жизненным опытом начинающего писателя был опыт солдата.
Осенью 1939 года студент Кёльнского университета Генрих Бёлль был призван на действительную службу в ряды вермахта, служил в оккупированной Польше, затем во Франции. Военная судьба была милостива к ефрейтору Бёллю – он не принимал участия в военных действиях. Но осенью 1943 года его часть перебрасывают на Восточный фронт, в одну из самых горячих точек – в Крым. Зимой 1943-1944 гг. здесь идут ожесточенные бои, завершившиеся победоносной для Советской Армии Ясско-Кишиневской операцией в августе 1944-го.
Письма Генриха Бёлля, которые он почти ежедневно пишет своим родителям и жене, позволяют с большой точностью восстановить обстоятельства его пребывания на Восточном фронте и, в частности, в Одессе: конец октября-начало ноября 1943 г. – военный эшелон идёт в Крым, останавливаясь на небольших станциях; 10 ноября 1943 г. – Винница, откуда самолётами часть доставляют в Одессу; 11 ноября 1943 г. – самолётами же часть перебрасывают в Крым, на передовую; 2 декабря 1943 г. – Бёлль получает осколочное ранение головы. Раненого перевозят из медсанчасти в медсанчасть, а затем 6 декабря 1943 г. на «юнкерсе» доставляют в Одессу, в лазарет. Произведена операция, и 13 декабря 1943 г. Бёлля переводят в другой лазарет, в восьмидесяти километрах от города в сторону румынской границы; 6 января 1944 г. – Бёлль прибывает в Одессу на поезде Бухарест-Одесса на неврологическое обследование, а затем его определяют в роту выздоравливающих; 12 января 1944 г. – лазарет для легкораненых на границе с Румынией, откуда путь Бёлля идёт всё дальше на Запад.
Именно Восточный фронт становится первым непосредственным столкновением Г.Бёлля с войной. «Когда-нибудь потом я расскажу тебе кое-что об этих днях, когда я смотрел войне в её настоящее лицо …» – пишет Бёлль в письме к жене, Аннемари Бёлль, 14 ноября 1943 года (здесь и далее письма Г.Бёлля даны в нашем переводе – О.К.). Позже он действительно расскажет об этом, и не только Аннемари, но и всем своим соотечественникам, всему миру, в рассказах «Неизвестный солдат», «Тогда в Одессе», «Мы, вязальщики мётел», в повести «Поезд пришёл вовремя» и во многих других произведениях. В 1943-1944 годах выкристаллизовывается то понимание войны, которое писатель пронесёт через всю жизнь. Фронтовые письма Бёлля являются чрезвычайно ценным документом в этом смысле. Особенно интересны для нас письма с Восточного фронта, так как в них отчётливо выражен взгляд будущего писателя не только на сущность войны, но и его отношение к русским, к России и, в частности, весьма любопытное восприятие нашего города Одессы.
Война для Бёлля принципиально лишена любого налёта героичности, она сопрягается в его сознании, в первую очередь, с грязью, кровью, унижением человеческого в человеке, страхом, отравляющим каждую минуту существования, бессмысленной гибелью людей. «Война жестока, зла и ужасна; как звери, мы съёживаемся в своих земляных норах и прислушиваемся, прислушиваемся к огню артиллерии, которая часто почти накрывает нас тяжёлыми калибрами …. Мне представляется загадочно-печальным, что матери должны отпускать своих сыновей на войну …, я плотно и крепко прижимаюсь к чёрной русской земле, чтобы защитить свою жизнь от смертельного железа. Ах, я уверен, что со мной ничего не случится», – пишет Бёлль в письме Аннемари 19 ноября 1943 г.
Письма Бёлля с Восточного фронта – это не жалобы на тяготы военной жизни и не бодренькое приукрашивание действительности для успокоения родных. Они полны очень точных и трезвых наблюдений над происходящим и таких же трезвых раздумий и оценок. Вместе с тем, бёллевские письма проникнуты необычайной теплотой по отношению к близким, тоской по ним, желанием приободрить их и вселить в них веру в благополучный исход всех страданий. 7 января 1944 г. Бёлль пишет родителям из Одессы: «… я действительно верю в Божью помощь и пребываю в постоянном убеждении, что я вернусь к вам живым из ужасов этой войны. Здесь действительно не ждёшь абсолютно никакой человеческой помощи; исключительно везде ты предоставлен воле “случая”. Нужно только знать, что никакого случая нет, но действительно каждая мелочь зависит от Бога». Бёллю совершенно чужда идея «фронтового братства», которая одушевляла писателей «потерянного поколения» после Первой мировой войны. Его солдат одинок в своей «заброшенности» в страшную круговерть войны.
Особенно сильно это чувство перед лицом огромной, таинственной и страшной для Бёлля России. Первый раз он ступает на русскую землю во время остановок военного эшелона, в котором он едет на фронт. «На станциях, где мы останавливаемся, царит сумасшедшая, пёстрая суета, безумная торговля предметами одежды, часами, зажигалками …. Русские платят фантастические цены за всё … И это всегда замечательно, когда на остановке можно покинуть темницу вагона, чтобы глотнуть воздуха, увидеть людей, действительно настоящих русских мужчин и женщин с птичьими голосами, как у домработницы вашей хозяйки» (письмо родителям, 9 ноября 1943 г.). «Россия, так, как её видишь из окна вагона, несказанно велика и печальна, действительно сказочная страна, которую не так-то легко “понять”, нужно ждать, ждать …. До сих пор мы всегда останавливались на маленьких сельских полустанках, здесь люди ещё не так сильно сломлены голодом. В деревне вообще жизнь сохраняет всегда свою естественную форму …, но иногда по пути можно увидеть мрачных, бледных, жалких, бедных пролетариев, по виду которых можно догадаться, что такое Советская Россия» (письмо 10 ноября 1943 г.). Это последнее письмо Бёлля с дороги.
Затем его ждут изнурительные бои в Крыму, ранение и, наконец, – передышка, «остановка в пути» – госпиталь в Одессе. «… В этом большом, тёмном, очень восточном городе я лежу на изумительной белой постели с широкой повязкой на голове, которая, однако, выглядит более опасной, чем есть на самом деле», – пишет Бёлль родителям 8 декабря 1943 г. Появляется возможность кое-что увидеть в этой загадочной России, пусть даже госпитальный двор или некоторые улицы города: «Широкая, широкая и плоская, и белая – Россия, эта страна без заборов и стен, без границ кишит злыми духами… Я так тоскую по Рейну, по Германии …» (письмо родителям, 31 декабря 1943 г.).
А вот какова Одесса, увиденная глазами ефрейтора Бёлля (письмо Аннемари, 7 января 1944 г.): «От вокзала я должен был добраться до пункта сбора раненых по улицам, покрытым жидкой глиной, на которую безостановочно падал снег, через “базар” – рынок. Ах, эта толкотня востока мне так отвратительна. Я ещё не успел отойти от вокзала, как какой-то устрашающего вида бродяга захотел за 1200 марок снять с меня обручальное кольцо. Прежде, чем я успел опомниться, он сунул его под лупу и был откровенно восхищен качеством золота! Ах, мне действительно стало противно. На базаре ты можешь купить всё, что хочешь, а также всё можешь продать. Идёт безумная торговля между сельскими и засаленными “местными жителями”, у каждого из которых по десять тысяч марок в кармане. Ты можешь сколько угодно есть жареные колбаски, ты можешь купить шоколад, сигареты, сало, сливочное масло, ветчину, чудесное подсолнечное масло …, водку и радиоприемники…. Ты можешь съесть шницель по-венски, приготовленный со всей изощренностью, ах, всё, что вообще продаётся и покупается есть на этом … “базаре”, который одновременно подобен раю и преисподней … – а вокруг, на фоне тёмно-серого неба, ты увидишь фантастические силуэты прекрасных башен с куполами-луковицами; толстые, уютные башни, в которых, однако, есть что-то таинственно демоническое. Но самое фантастическое – это дома, грязно-жёлтые фасады, от жёлтого до чёрного, призрачные и захватывающие, плоские крыши, длинные, длинные грязные улицы, и эти жёлтые фасады, такие похожие и, в то же время, захватывающе чуждые друг другу. Моя первая мысль при виде этих домов была: Достоевский! Волнующим образом они все ожили передо мной: Шатов и Ставрогин, Раскольников и Карамазовы, ах, все они были со мной, когда я смотрел на их дома. Это именно их дома …, я могу понять, как в подобных домах можно было днями, ах, годами дискутировать за чаем, сигаретами и водкой, ковать планы и забывать о работе …. Я ещё недостаточно силён, чтобы выразить то, что движет моим сердцем… Знаю только, что я почувствовал, что я человек с запада, и что я тоскую, тоскую по Западу, где ещё сохранился “raison”. Здесь, в “больничном районе”, – необозримая колония крепких, солидных, красивых, но немного безвкусных домов-коробок …, совсем таких, как у нас ящики для детских кубиков! Между ними разбросаны запущенные поля и дома-казармы; и все, все без заборов и стен, это в первую очередь и больше всего бросается в глаза, особенно, если ты приехал непосредственно из Франции; там каждый ничтожный клочок земли окружен до смешного высокой стеной, здесь же всё свободно, велико и безгранично … Во Франции можно чувствовать страх, входя в дом, здесь же страх охватывает тебя при виде плоских беспредельных полей, которые “свободны” для всего!!!»
Бёлль рассуждает с точки зрения «человека Запада», поэтому и Одесса для него – город Достоевского и, в то же время, город огромных пространств. Настоящего своеобразия Одессы Бёлль не видит, да оно и понятно в его ситуации.
И всё же Одесса, Россия вообще, для Бёлля таинственны, непознаваемы рассудком, пугающе чужды, но не враждебны! Для него здесь нет врага, что не совсем обычно для солдата, который стреляет сам и в которого стреляют. В письме Аннемари 21 ноября 1943 г. из Крыма Бёлль признается: «Проходя мимо каждого убитого, немец он или русский, я приучил себя тихо говорить: “Благослови, Господь, твою душу!”». А в конце своей жизни, в 1985 г., в эссе «Письмо моим сыновьям, или Четыре велосипеда» он напишет так: «… у меня нет ни малейшего основания жаловаться на Советский Союз. То обстоятельство, что я там несколько раз болел, был там ранен, заложено в “природе вещей”, которая в данном случае зовётся войной, и я всегда понимал: нас туда не приглашали … Солдатам – а я был солдатом – следует жаловаться не на тех, против кого их послали воевать, а только на тех, кто послал их на войну».1
К 1985 году Бёлля вёл долгий путь гуманистических исканий и утверждений. Но мы с полным правом можем считать, что путь этот начался уже в сороковые военные годы и, не в последнюю очередь, на Восточном фронте.
_ __ _
1 Иностранная литература. – 1985. – № 12. – С. 221-222